Письмо №5
Льдины, наталкиваясь одна на другую, ломаются под собственным весом, поднимаясь перед этим своим острым краем почти до небес. Про этот треск и скрежет можно сказать, что они вековые. У меня почти лопаются барабанные перепонки. Но есть ли хоть что-то вечное тогда, кроме этих льдов? Смерти нет. Правды то же нет. Да и святых… святых то же нет. Кстати, знаешь, я еще ни разу не видел святых среди праведников, но всегда находил свет в людях с самого дна. Может быть это что-то значит?
«Давай побудем вдвоем этим вечером», — теперь это моя молитва на каждый день. Но свят ли я сам, милая? А хотел бы? Бозон Хиггса подтвержден, Вояджер давно за пределами Солнечной системы, мы уже почти добрались до отца. Он затыкал Хокинга как мог, но разве можно заставить перестать любить саму природу, желать ее познать? Меня вот то же не унять, хочу познать твою природу до самого единой точки.
«Бог, почему мятая простынь и жаркий воздух? Ты для этого нас создал? Мы справились?»
В такие минуты в моих венах и артериях течет свежее молоко, конфеты «Рафаэлло» или просто ананасовые дольки, течет что угодно кроме настоящей крови. Кровь — это жизнь. А я мертв. И мне нужно суметь хотя бы раз умереть у тебя на руках, но ты в голубых водах, а я печатаю эти строки на полу рядом с порезанным Пушкиным. И дело здесь все в том, что Пушкина зарезали мы.
В Брестской крепости по небу полетела птица, мне показалось, что это душа одного из погибших здесь воинов. Как красиво и эпично — земля, пропитанная кровью, чистое, ясное небо и журавль. Давно хотел про это написать, но не куда было все вставить эту строчку. Здесь она то же не к месту, но во всем этом все равно столько всего, что «не к месту»… Все и все мне говорили , — «Нет!». А я сказал , — «Да!». Вот это всегда к месту.
И все же, я обязательно попробую сберечь те важные минуты молчанья, в которые рождалось то, что от нас хочет скрыть Бог.
«Платина платьев, штанов свинец душат только тех, кто не рискует дышать.» А. Башлачев (с)